Душеполезное чтение

«ТРИЛЛЕР»

Рассказ из книги протоиерея Александра Торика «Флавиан. Восхождение»

Змея была метра в полтора длиною, коричневая, с ярким ромбическим орнаментом на спине. Кажется, такая тварь называется средиземноморской гадюкой или еще как-то...Она <...>открыла пасть и тяпнула меня в лодыжку. Боли я сначала не почувствовал, видно, адреналин сработал анестетиком, но у меня начала «плыть» голова, потемнело в глазах...Тут я и вырубился.

ТРИЛЛЕР

Ночью я очнулся. Сознание возвращалось медленно, словно нехотя, вяло продираясь сквозь какую-то темную липкую субстанцию.

Постепенно я начал различать слабые отсветы в полуоткрытых немигающих глазах и далекий ритмичный тупой шум, периодически прерываемый каким-то шершавым рычаньем. Я попробовал пошевелить конечностями, они слабо отозвались на сигналы, посылаемые неохотно просыпающимся мозгом.

Где-то я уже слышал этот шум, с чем-то он у меня ассоциируется, почему он меня так раздражает? Я напряг внимание и прислушался.

«Думц-думц-думц-тр-р-р-р-р-р-думц-думц-думц...»

Сознание резко вернулось ко мне вместе с нахлынувшей волной раздраженного возмущения:

— Опять! Ну вконец «оборзели» эти курортники со своей «бесотекой»! Как же они, наверное, достали до глубины души бедных монахов!

Исполненный негодования, я, забыв о своем полупарализованном статусе, резко выпрямился на кровати и сел, сбросив ноги на пол. В глазах у меня замелькали красные, синие и зеленые отблески, чередуясь в хаотичной последовательности. Очевидно, действие змеиного яда проявляется в таких оптических эффектах...

Я почему-то помнил и понимал, как и почему я оказался на этой койке в полуживом состоянии, я даже помнил, как выглядела укусившая меня в ногу змея. Как она, словно в замедленном кадре, открыла свою капканоподобную пасть, откинула голову слегка назад, словно шпаги выставляя горизонтально наполненные смертью полупрозрачные шприцы ядоносных зубов, как отработанно точным броском она вонзила и разрядила эти «шприцы» в мою правую лодыжку чуть выше язычка кроссовки...

Почему грохот дискотеки доносится так ясно и близко, словно звук идет не с далекого берега Ситонии, а прямо из-за стены лазарета? И эти разноцветные блики... Они явно влетают поверх занавески больничного окна откуда-то снаружи!

Я встал на ноги, чуть качнул из стороны в сторону вновь ставшее послушным, но какое-то непривычное по ощущению, словно почти невесомое тело. Вестибулярный аппарат работал отлично, я владел своим телом едва ли не лучше, чем до памятного змеиного укуса. Я сделал шаг в сторону окна, ощущение странной легкости, почти невесомости, не проходило, я словно бы проплыл этот шаг в безвоздушном пространстве. Но мне некогда было особо прислушиваться к собственным ощущениям, что-то нестандартное, происходящее за окном лазарета во дворе монастыря, волновало меня гораздо сильнее.

Я метнулся в соседнюю комнату, ища выход из своего бокса наружу, и обомлел.

Посреди устланной роскошным ковром комнаты, усыпанной разбросанными повсюду игральными картами, пустыми бутылками и интимными частями женского гардероба, стояла кровать. На ней, разметав по смятым простыням загорелые руки с длиннющими, наманикюренными диким цветом ногтями лежала полураздетая спящая женщина, распространяя вокруг себя резкий запах удушливо-приторных духов, смешанный с винным перегаром.

Я остолбенел.

«Наверное, это кошмарный сон, — подумал я, — я просто сплю и вижу вызывающие гадливость ужасы, очевидно, спровоцированные в моем спящем сознании действием гадючьего яда». Я посмотрел на себя, на окружающую меня бредовую реальность, на похотливо распластанное тело посреди бордельного интерьера, на окно с мечущимися в нем разноцветными отблесками, прислушался к колотящему по ушным перепонкам грохоту барабанов.

Наверное, это кошмарный сон! Или вызванная интоксикацией мозга галлюцинация! Или я просто сошел сума!

Ну и пусть! Пусть будет так! Пусть лучше безвозвратно разрушится моя торпедированная отравой психика, но только не ЭТО!

ЭТО не должно, не может стать РЕАЛЬНОСТЬЮ!

Я потрогал себя за рукав и ощутил знакомую шероховатость джинсовой рубашки. Пнул оказавшуюся под ногой бутылку из-под виски, горячо надеясь, что моя нога пройдет сквозь нее, как в каком-нибудь фантастическом голливудском фильме. Бутылка со звоном отлетела в угол комнаты, пьяная женщина на кровати пошевелилась, что-то невнятно пробурчав во сне. В ужасе я бросился к двери в противоположной стене и, распахнув ее, вырвался на улицу.

Кошмар продолжался.

Сразу за дверью лазарета я едва не столкнулся с группой громко хохочущей, едва стоящей на ногах, совершенно обкуренной какой-то дрянью молодежи. Парни и девчонки не старше семнадцати лет в пляжных цветных одежках передавали по кругу дымящуюся, с длинным чубуком, керамическую трубку.

Шарахнувшись от них налево, я прошел мимо яблоневых и грушевых невысоких деревьев с завядшей, скрученной и крошащейся листвой и нырнул в угол, где стояла выросшая из черенка погибшей при пожаре «дочки»-оливы святого великомученика Пантелеймона, ее бережно охраняемая оливочка-«внучка». Деревца не было. На его месте стоял переполненный мусором большой пластиковый контейнер.

Я повернулся к собору Пантелеймона. Из его раскрытых окон сверкали те самые яркие цветные отсветы и раздавался тот самый, колотящий по мозгам и душе адский грохот, перемежаемый криками и визгом явно «отрывающейся по полной» разгоряченной публики.

Прижавшись к стене алтарной апсиды под самым окном алтаря, какой-то толстый бритый мужик с обнаженным татуированным торсом грубо обжимал извивающуюся в его объятиях сладострастно постанывающую тетку азиатского вида. У меня возникло непреодолимое желание шарахнуть их по головам чем-нибудь тяжелым, я уже оглянулся вокруг, ища подходящий предмет, но...

Что-то остановило во мне этот нахлынувший приступ агрессии.

Я кинулся ко входу в собор, все еще не веря происходящему со мною, словно подсознательно ища внутри храма защиты от держащего меня наваждения. Распахнув дверь в застекленную галерею западной части собора, я вскочил внутрь и остановился. Резкий запах пота, алкоголя и не то серы, не то восточных курительных ароматов, смешанных с табачным дымом, шибанул по моему обонянию. У внутренней двери из галереи в храм стоял, изогнувшись, притопывающий в ритм барабанного грохота привратник в подряснике, с курчавой клочковатой бородой, безумными сверкающими глазами и шапочке, больше напоминающей иудейскую «кипу», чем монашескую скуфью. Увидев меня, он весь затрясся, забормотал что-то на неопределяемом мною языке и призывно замахал костлявой волосатой рукою, показывая внутрь собора.

Стараясь не прикоснуться к нему, я просочился вдоль стены в двери и очутился внутри храма. Вокруг меня бушевал ад.

Грохот звуков, которые у меня язык не повернется называть музыкой, отражаясь от гулких стен собора, бомбил мои уши со всех сторон. В передней части собора, притворе, слева от входа была сооружена аляповатая барная стойка, внутри которой «колдовали» с шейкерами и бутылками два обезьяноподобных бармена, выряженных в некое подобие монашеских подрясников с яркими блестящими перевернутыми пентаграммами на таких же блестящих цепях, свисающих спереди наподобие священнических наперсных крестов. Рожи их (не могу назвать это лицами) выражали глумливую радость и напыщенное самодовольство.

Справа, вместо стоявших ранее вдоль стены монашеских стасидии, было оборудовано некое каре из невысоких, обшитых кожей топчанов, на которых сидели, лежали, переползали с места на место какие-то очумелые фигуры. Периодически они присасывались к мундштукам, стоящим на низком столике в середине каре кальянов, дымящихся анашой, опиумом или еще какой-то курительной отравой. Между барной стойкой и курительными топчанами перемещались, толкаясь, плохо держащиеся на ногах люди, одуревшие от алкоголя, наркотического дыма и безумного грохота, несшегося из центральной части собора.

Я протолкнулся сквозь эту ошалелую тусовку и вошел в центральную часть. Здесь беснование достигло своего апогея. Все помещение было наполнено дергавшимися словно в эпилептическом припадке под разрывающий ушные перепонки ритмичный рокот рейва полуодетыми, татуированными, исколотыми пирсингами, пахнущими животными запахами пота и перегара телами. Женщины, мужчины, существа неопределяемого пола, в ярком макияже, с остекленевшими глазами, приоткрытыми ртами и судорожными, машиноподобными движениями, казалось, сливались в одно, лишенное разума и свободной воли, многоногое и многорукое существо, бессознательно дергающееся, словно от ударов электрошока или агонизирующее на раскаленной поверхности гигантской сковороды.

Полумрак помещения рассекался мечущимися по стенам и головам одержимой толпы яркими вспышками разноцветных ядовито-кислотных оттенков прожекторов, размещенных на иконостасе и над пустыми киотами от чтимых икон. Паникадило, некогда раскручиваемое в праздничные богослужения вместе с окружающим его «хоросом» — короноподобным кольцом из бронзовых подсвечников, перемежающихся небольшими иконами, по образу движения небесных светил, сейчас беспорядочно качалось, облепленное осколками отражающих вспышки прожекторов зеркал.

Прямо в центре амвона, на возвышенности солеи, «работала» на никелированном шесте змееподобно извивающаяся стриптизерша, единственной одеждой которой был клочковатый ярко-зеленый парик. За ней, в распахнутых «царских вратах», в глубине алтаря, на некогда святом престоле, словно одержимый злобой кукловод, дергался над своими электрическими орудиями и дергал через идущие от них ниточки проводов всех присутствовавших в помещении людей одетый с ног до головы в блестящую черную кожу костлявый диджей.

Выставленные в проемы иконостаса вместо «местных» икон Спасителя и Богоматери две большие черные колонки отсвечивали начерченными на их лицевых решетках флуоресцентной алой краской перевернутыми пятиконечными звездами.

Мое состояние в тот момент невозможно передать словами, то была какая-то отчаянная омертвелость, соединенная с беспомощной растерянностью, что ли. Странно, но, вспоминая то состояние, я до сих пор не могу понять, почему мне не пришло в голову хотя бы перекреститься? Может быть, тогда что-нибудь изменилось бы?

Еле сдерживая тошноту, я прорвался сквозь этот кошмар к выходу из собора и выскочил на улицу. Свежий воздух не принес мне ожидаемого облегчения. Казалось, что даже звезды сверкают с ночного неба каким-то неестественным синтетическим блеском.

Я бросился к выходу из монастыря. В арке перед воротами, слева, светились окна бывшей иконной лавки, дверь в нее была открыта. Я почему-то остановился и заглянул внутрь. Там, в глубине, на противоположной от входа стене, по-прежнему виднелись заставленные иконами полки, свисали гроздьями четки, видны были на вешалках церковные облачения. Не веря своим глазам, я вошел внутрь и пригляделся к выставленному на витринах «товару».

Да, это были «образа»...

Но какие!

Стоящее в центре большое, украшенное серебряной с камнями ризой изображение копировало классическую икону «Господь Вседержитель», даже рука, держащая книгу, была выписана в строгом соответствии с иконописной традицией.

Но лицо!

Вместо привычного, кротко-внимательного, исполненного внутренней силы любви образа Спасителя Христа в прорезь блестящей ризы смотрело... незнакомое мужское лицо, хищно улыбающееся змеиным извивом тонких губ, прожигающее взглядом прищуренных угольно-черных зрачков. Коротко выстриженные усы и квадратно выбритая на щеках борода.

«MESSIA», — гласила вычеканенная на окладе надпись.

Рядом стояли такие же «образа», но с уже узнаваемыми мною некоторыми персонажами: Оззи Осборн, Мерилин Мэнсон, Алистер Кроули, Рерих в тибетской тюбетейке, жабоподобная Блаватская, Ванга, Маргарет Тэтчер и почему-то Сальвадор Дали. Все изображения сияли нимбами, позы тел и ракурсы лиц пародировали византийскую иконографию. Остальных я разглядывать не стал.

Четки действительно оказались четками, плетенные из шелка, шерстяные, деревянные, из полудрагоценных камушков — типичная продукция афонских монашеских мастерских. Только крестики с распятым Спасителем везде были подвешены строго кверху ногами.

То, что с улицы мне показалось подрясниками, вблизи оказалось лишь пародирующими монашеские облачения кокетливыми халатиками. С разрезами от талии и вышитыми на нагрудном кармане значками из двух кружочков с торчащими из них крестиком и стрелочкой, символизирующими мужское и женское естества.

Рядом висели пляжные полотенца-подстилки, но уже с настоящими, отпечатанными на них образами Спасителя и Богоматери. Такие же священные изображения были на наружных плоскостях серфов, специальных досок для катания по волнам. По замыслу производителя, каждый серфингист, использующий для катания такую доску, автоматически попирал бы ногами святые лики.

Смысл изображения икон на подстилках-полотенцах в объяснениях не нуждается.

С трудом сдерживая клокочущее во мне негодование, я выскочил из опохабленного магазина, не тратя времени на знакомство с прочим «товаром». Выйдя за ворота и спустившись по ступенькам с крыльца, я оглянулся на покидаемый мною монастырь. В верхней части стены фиолетовыми неоновыми буквами сияло название HOTEL PANTELEY, а ниже, под названием, был натянут узкий и длинный плакат-баннер: «FANATISM DIED. WOMEN WELCOMED

— Фанатизм умер! Женщины, добро пожаловать! — зачем-то вслух перевел я.

Не соображая, что делать, я начал спускаться к морю. На углу монастырской стены, где раньше привычно стоял потускневший стенд, извещающий паломников о запрете находиться на территории монастыря в шортах, рубашках с короткими рукавами и фотографировать где-либо, кроме набережной, стоял новый большой стенд-указатель на нескольких языках, среди которых я нашел и текст на русском. Этот текст гласил:

«Увлекательная программа «Черная месса» на кладбище, на костях и черепах фанатиков-монахов, совершается каждую полночь. Желающим принять участие записываться заранее на ресепшен.

Автобус в «Гей-центр» и «Лесби-клуб» в Кариес-таун ходит ежедневно в 11.00 и в 19.00 от пристани.

Столики в элитном приморском ресторане монашеской кухни со стриптизом «Дионис и ад» заказываются за три дня до посещения.

Экстремальные молодежные экскурсии с медитациями в пещерах фанатиков-отшельников на скалах Карули проводятся каждое нечетное число месяца...»

ИВЕРСКАЯ

Дальше я читать не смог. Надо было что-то делать. Иначе я мог просто взорваться изнутри, настолько меня разбирало бессильное отчаяние, смешанное с полыхающим гневом. Мне требовалось какое-то действие. Я должен был принять какое-то решение, найти выход из окружающего меня сумасшествия.

Вдруг меня озарило:

— Господи! Я же забыл о молитве! Матерь Божия! Спаси меня из этого кошмара! Это же твой удел, очисти его от скверны! Неужели ты бросишь Святую гору на попрание? Ведь ты обещала хранить монахов своей чудотворной Иверской иконой!

«Вот оно! То решение, то действие, которое я должен сделать, чтобы прекратить это безумие! Иверская! Где Иверская! Скорее к Иверской! — кричало у меня в мозгу. — Главное, чтобы не ушла Иверская! Тогда еще есть шанс! Тогда вся эта демоническая хмарь развеется, словно клочья тумана от внезапно подувшего теплого ветерка!»

Я бросился в сторону Иверона. То реально-нереальное пространство, в котором я находился, расступалось передо мной — не то бегущим, не то летящим, не то плывущим по вневременному неизведанному, в то же время хорошо известному мне миру.

Вот знакомая лесная дорога, когда-то мы ехали по ней в первый раз с послушником Сергием! Я помнил здесь сейчас каждый камешек, каждую выбоинку на ней... Так работало мое сознание, словно открыв мне доступ к своим «закромам», в которые закладывается все, с чем мы встречаемся в нашей жизни, и доступ к которым обычно затруднен перегруженностью нашей «оперативной» памяти.

Старый FyccHK, Кариес, Андреевский скит, Ильинский, Ставроникита, — везде я встречал одну и ту же безудержную вакханалию разгула и бесовщины, словно вырвавшиеся на свободу демоны вседозволенности торопливо сгребали все живое на свою последнюю оргию.

Я пронесся мимо строений у набережной, взлетел к главным воротам Иверона, проскочил сквозь них и резко бросился налево, к Иверской часовне. Дверь в нее была распахнута, оттуда лилось несказанное благоухание.

— Слава Тебе, Господи! Я, кажется, успел! — Я остановился перед входом в часовню, истово перекрестился и поклонился, затем шагнул в притвор. В притворе благоухание было еще сильнее, какое-то мягкое, еле заметное свечение разливалось вокруг, словно светился сам воздух.

Я благоговейно перешагнул мраморный порог и вошел в часовню. Киот, в котором прежде стояла Иверская икона, зиял пустотой, только многочисленные благодарственные приношения были рассыпаны на коврике перед киотом.

Я остолбенело уставился на эту блестевшую тусклым золотом россыпь колец, браслетов, орденов, пластинок с изображениями различных исцеленных по молитвам у Иверской частей тела. Все часы, от старинных на цепочках, до «Ролекса», лежавшего прямо у моих ног — показывали одно и то же время, двенадцать часов.

Что-то заставило меня обернуться. Я увидел, что благоухающий свет, разлитый в воздухе, покидает часовню, словно кадильным дымком выплывая в открытые двери. Я кинулся вслед за ним.

Из раскрытых окон монастырского собора все громыхало гипнотизирующее «Думц! Думц! Думц! Тр-р-р-р»... Отсветы флуоресцентных огней метались внутри, наружу неслись похотливо-пьяные вопли и визг — бесы праздновали свой час.

Я огляделся. Светящееся благоухающее облачко, медленно тая по пути, тянулось к задним воротам, находящимся возле сторожевой башни-пирги. Я кинулся туда. Выскочив за ворота, я увидел спускавшееся вниз, к морю, нежное, какое-то неземное золотистое сияние, словно притушенное до самой малой мощности солнце плавно скатывалось по истоптанным веками каменным плитам дороги.

Я кинулся за ним.

Приблизившись, я увидел источник этого необыкновенного сияния. Им была небольшая группа по виду человеческих фигур в длинных монашеских одеждах, словно светящихся изнутри этим мягким золотистым светом. Медленно и благоговейно, в торжественном молчании, они несли на своих светящихся поднятых руках большую, источающую этот самый свет и благоухание икону Божией Матери — Иверскую!

Я бросился к ним, попытавшись опередить их и встать на пути этой процессии, но, едва я поравнялся с замыкающим шествие светлым «монахом», как он повернулся ко мне своим сияющим неземной красотою ликом. Обратив на меня взгляд исполненных любовью и нежным сочувствием ангельских глаз, он сделал останавливающий жест своей грациозной светящейся рукой.

Я все понял.

Поздно.

Время пришло, и я не должен «дерзать своей немощной рукой остановить действие Божьего Промысла».

Я мог только созерцать этот завершающий акт истории Святой горы.

Я смирился и медленно побрел вслед за покидающей Афон его Хозяйкой и Защитницей.

Сияющие «монахи»-ангелы подошли к кромке воды, вошли в море по колено, освещая собою водную толщу, бережно поставили на замершую поверхность воды чудотворный Иверский образ и замерли в благоговейном поклоне.

Свет, исходящий от Иверской иконы, усилился, начал разливаться вокруг, подниматься вверх все более расширяющимся лучом, икона незаметно тронулась с места и стала удаляться от берега, оставляя за собой на воде искрящийся бликами светлый след.

Когда икона удалилась от берега метров на сто, один из ангелов повернулся ко мне и, улыбнувшись, молча указал рукой на причаленную у берега небольшую шлюпку с лежащими на дне веслами.

Я понял это как разрешение проводить Владычицу, еще какое-то время созерцать дивное чудо ее оставления своего удела. Не размышляя, бросился я к шлюпке, оттолкнул ее от берега и, воткнув весла в уключины, начал грести по направлению к иконе. Обернувшись, я не увидел больше ангелов в монашеских одеяниях, только мягкий свет еще искрился будто бы маленькими звездочками на том месте, где они стояли минуту назад.

Я греб изо всех, сил, не вполне понимая, зачем я это делаю, время словно остановилось в окружающем меня пространстве, состоящем из звездного неба и замершей морской глади. Икона, сколько бы я ни прилагал усилий на веслах, оставалась от меня на прежнем расстоянии, продолжая устремлять ввысь широкий столп дивного золотого света. Только увеличивающееся расстояние от берега свидетельствовало о том, что я все-таки плыву, а не стою на месте.

Внезапно очертания берега стали меняться, силуэт афонского хребта стал подвижным, словно позвоночник скачущего животного. Неоновые огни поруганных монастырей вдруг стали взрываться вспышками настоящего пламени, которое, разрастаясь, перебрасывалось на окружающий их лес, становясь очагами пожаров.

Ужасающий звук, словно лопнула гигантская каменная струна, пронесся над морем и оглушил меня, безмолвно созерцающего всю эту фантасмагорическую картину.

Я замер в ужасе.

Перед моим пораженным взором происходило нечто вселенское, чему невозможно дать описание немощным человеческим языком.

Полуостров стал оседать, проваливаться частями куда-то в разверзшуюся под ним водную бездну, и вместе с ним исчезало все, созданное когда-либо человеческими руками на его лесистых склонах.

Еще мгновение, и...

Афона не стало.

Громадная волна, прокатившаяся от места погружения оскверненной святыни, омыв с нее скверну, прокатилась по морю, подняв мою шлюпку на высоту десятиэтажного дома и плавно опустив на вновь ставшую необычно гладкой поверхность моря.

Я обернулся в сторону чудотворной иконы, но — меня окружала только темнота ночи.

Я очнулся.

Рассказ из книги протоиерея Александра Торика «Флавиан. Восхождение»